Судьба — солдатская - Борис Орлов

Боюсь, что этой книжонки мне не хватит, пока завоевываем Россию. От этой мысли становится даже горько и еще больше ожесточаешься.

12. Разрушат не только Ленинград, но и Москву. На ее месте поставят монумент в честь нашей победы. Будто камни для него уже следуют. Берет зависть к тем, кто станет очевидцем этого невиданного зрелища, — второй Содом, Гоморра… Восемь веков стояла Москва, и рука ее нависала над Германией, не давая нам расправить плечи. Наконец-то свершится справедливое возмездие!

1 октября. Вот уже и октябрь. Теперь мне ясно, что «блицкриг» срывается. Кампания в России идет не так, как хотели этого мы. Сталин оказался хитрее нас. Что-то наши генералы недоучли. В чем их просчет, понять не могу пока. Хотел поговорить об этом со штурмбанфюрером — вчера ездил в Псков, — но не посмел, так как был он мрачен и неразговорчив. Видно, у них не все идет гладко. Когда вернулся к себе в Лугу, то почувствовал даже, что пропала охота играть на рояле. Старуху выгнал, приказал не приходить, пока не вызовут.

4 октября. Сегодня у меня удачный день: я нашел эту Морозову. И где нашел! В деревушке под самой Лугой — случайно ехал на подаренном мне к именинам коне в имение, тоже подарок, и увидел. Нет, меня еще не оставляет провидение! Решил рискнуть. Когда стали ее с сообщниками брать, получилось не знаю что… Мужика сумели застрелить, когда он стал отстреливаться из-за двери. Морозова в руки не далась. В упор из браунинга убила офицера и пустила пулю в себя. Мать ее забрали…

За эту так называемую операцию меня представляют к ордену. И конечно, стыдно немного — в представлении пришлось приврать.

Ведь возвращались, если не считать раненого солдата, потеряв троих, а когда подожгли избу, где был труп Морозовой, на нас напали партизаны, и мой солдат бросил старуху Морозову на коня и погнал к Луге — вот кого надо награждать!..

А Морозова эта хитрющая и отчаянная была. Она с матерью шила для партизан телогрейки и стеганые брюки.

При пытках мать твердила одно: «Я малосознательная, ничего в ваших делах не понимаю…» Мерзавка! А когда спросили: «Вы знали, что совершаете противозаконное дело?», ответила: «Какое такое противозаконное? Не знаю… Кто-то должен и их обшивать. Вы ведь не выдадите им одежду?» Идиотская страна! Мать умерла от первых хороших побоев, а может, оттого, что после них ее посадили в котел и стали поджаривать… Ну, черт с ней, с большевичкой! Обидно только — все-таки Зоммер ловко нас обвел. Ничего себе немец-колонист! Выродок, а не колонист. Нет, в этой стране подавляющее большинство — наши враги»…

Проснувшаяся в «норе» от холода Настя плотней прижалась к Петру. Ее холодная рука, нащупав у него полурасстегнутый борт фуфайки, скользнула по груди. Чувствуя, что Петр проснулся тоже, прошептала:

— Я парней боюсь, а тебя нет, — а сама все прижималась к нему.

Петру стало нехорошо. Поняв, что Бати нет, он бережно, чтобы не обидеть, высвободил руку Насти. Сел.

— Ты что? Я погреться, — шепнула она обиженно.

— На двор схожу, — первое, что пришло в голову, бросил Петр, а сам думал о Вале, старался представить, как там она живет, и не мог.

На корточках Петр пополз к выходу. Когда высунул наружу голову, увидел почти перед собой Батю.

Костер давно погас. А Батя все сидел возле него и думал, думал… Постепенно остывшие угли заваливало снегом, и на месте, где совсем недавно полыхало, беспокойно перебегая с хворостины на хворостину, пламя, виднелась в лунном свете продолговатая, вся в белом, впадинка.

Глава десятая

Конец октября и ноябрь выдались морозные.

Лес стоял заиндевелый. Ветки облепило тяжелыми искристыми сережками куржака. Когда прикасались к ним, иней сыпался, светясь в желтоватых солнечных лучах, иголками… Изредка выходили на неразъезженные проселки. Двигались по ночам. Впереди, метров за триста — пятьсот, шла теперь боевая группа отряда во главе с Семеном, а когда идти становилось особенно опасно, то и с Чеботаревым, который был уже комиссаром, или с самим Батей. За нею тащился «ходячий лазарет» отряда — «санитарная часть», как упорно называла его Настя.

Спали где придется: в лесу, в заброшенных колхозных хлевах, а изредка и в крестьянских избах. Истощенные недоеданием и болезнями, люди слабели. У некоторых открылись зажившие было раны. Многие страдали от простуды. «Ходячий лазарет» превратился в «лежачий»: изнуренные, но еще способные идти партизаны волокли на сделанных волокушах не одного уже, двух, а многих. От этого отряд стал неповоротливый и в любое время мог попасть в лапы гитлеровцев. И в последних числах октября, когда оставалось километров шестьдесят до фронта и находились они уже где-то между Любанью и Киришами, Батя решил поход приостановить.

По-прежнему держались морозы. Метелило. Разведчики, исколесив округу, нашли в глуши, среди лесов и болот, небольшую старообрядческую деревушку. В ней отряд остановился, и там Батя вернул Чеботареву, так и не решившись рассказать о Вале Морозовой, дневник Фасбиндера. Отсюда в ноябрьские праздники, чтобы отметить их достойно, Чеботарев с партизанами совершил налет на соседнюю деревню и, казнив там старосту и полицаев, увез собранные для сдачи гитлеровцам продукты, а Семен с группой бойцов пустил под откос между Чудовом и Любанью состав с танками. После этого оставаться в деревушке стало опасно, так как немцы бросили в этот район эсэсовцев, которые рыскали по округе в поисках партизан.

Хозяин избы, где жил Батя, отвел отряд в заброшенный скит. В нем, у болота, окруженного дремучим еловым лесом, они и жили до первых чисел декабря.

Мороз не ослабевал, продукты, забранные Чеботаревым у старосты, таяли. И Батя решил, поскольку большинство бойцов стали на ноги, возобновить поход.

И они пошли отрядом дальше. К вечеру повстречался им армейский отряд человек в двести во главе с Уполномоченным областного штаба партизанского движения, который жил в землянках, сохранившихся еще от дезертиров времен гражданской войны.

Перед ужином парились в баньке. А после ужина слушали радио. На радостях, что снова слышат голос родной Москвы, жались к приемнику. Батя подставлял все к прихваченному морозом уху полусогнутую ладонь — а и так стояла мертвая тишина, в которой голос диктора, сообщавшего о положении на фронтах и вести о жизни советских людей, слышался ясно.

Перед сном Батю и Чеботарева вызвал Уполномоченный.

В штабной землянке Уполномоченного и жили, и совещались, и даже держали скудные продовольственные запасы. Когда Батя и Чеботарев вошли в нее, там допрашивали гитлеровца. Немец почти ничего не знал, и его вскоре увели. Переводчик в углу землянки стал помогать бойцу молоть на ручной мельнице рожь.

Уполномоченный, пригласив Батю и Чеботарева к столу, рассказал, где его отряд перешел линию фронта, направляясь в рейд по тылам врага. Очень кратко он перечислил задачи своего отряда. Оказалось, ему было поручено установить связь с партизанскими отрядами, действующими на временно оккупированной немцами территории Ленинградской области, выяснить их нужды, боевые возможности. Он должен был по-настоящему наладить в прифронтовой полосе партизанскую войну против гитлеровцев, направить действия партизан на блокаду железнодорожных и шоссейных дорог, по которым немцы подвозили к осажденному Ленинграду живую силу, технику, боеприпасы и продовольствие. Кроме этого, его отряд и сам вел активные действия против врага.

Рассказав о своем отряде, Уполномоченный стал спрашивать Батю о лужанах. Наносил все на карту. В конце совещания он остановил на Чеботареве холодный взгляд и, подумав о чем-то, спросил:

— Давно в партии?

Чеботарев смутился. Опустив в земляной пол глаза, тихо ответил:

— Комсомолец я… В партию только хотел вступать… в полку… да отбился от него, не успел.

— Что же это у вас получается? — сказал Уполномоченный, обращаясь к Бате. — Комиссар и — комсомолец. — Потом спросил: — У вас что, коммунистов нет?

— Мы все коммунисты тут, — насупившись, ответил Батя через минуту, а потом строго посмотрел на Уполномоченного и добавил: — Этот ли или кто другой будет комиссаром — все одно. Важно, чтобы не терял своего лица, людей примером увлекал да голову имел.

Надолго установилось молчание. Петр вспоминал, как отнекивался от комиссарства и как Батя упорно уговаривал его («Теперь кто за Советскую власть борется, тот и коммунист», — запальчиво доказывал он). Посмотрел, как переводчик в углу, нажимая на ручку, мелет рожь. Хрустящие звуки от ручной мельницы, как далекая дробь автоматов, наполняли землянку. Батя, открыв полевую сумку, рылся в ней. Петр, глядя на него, полез зачем-то в карман брюк. Наткнувшись пальцами на записную книжку Фасбиндера, тер ее корочки. Не переставал смотреть на переводчика. Мысленно говорил: «Комиссар не комиссар — одинако?.. Так и так воевать надо. — И вдруг подумал: — Лучше попросить бы вот перевести ее… Что все-таки в ней? Может, факты есть дельные?..»